Британия и Европа: три века противостояния
Почему Великобритания всегда выходила победителем в борьбе с европейскими странамиВ 1932 году бывший канцлер казначейства Уинстон Черчилль, уже несколько лет прозябавший на задней скамье в палате общин, отправился в путешествие по Европе. Он писал книгу о своем предке, полководце герцоге Мальборо и хотел посетить места былых сражений английских войск с неприятелем. Большая часть пути проходила по Германии, где отставной политик попутно расспрашивал немцев о феномене Гитлера. Так Черчилль познакомился с Эрнстом Ганфштенгелем — помощником фюрера по связям с прессой. Встреча с самим вождем расстроилась в последний момент. Так два человека, позже возглавившие свои страны в ожесточенной схватке, упустили шанс познакомиться лично. Но пребывание Черчилля в Мюнхене с двойной целью — написания истории герцога и рекогносцировки возможного будущего противника — имело и символическое значение.
Эпопею, начатую первым герцогом Мальборо в начале XVIII века в ходе Войны за испанское наследство, завершал его прапраправнук в середине XX столетия.
В этой истории мы выделим три решающих испытания, когда судьба Альбиона стояла на кону, а его поражение означало бы конец англосаксонской цивилизации. Но всякий раз, кто бы ни противостоял Джону Буллю — Наполеон, кайзер Вильгельм II или Адольф Гитлер, борьба завершалась в пользу Лондона, хотя нередко Англия оставалась в одиночестве против всей Европы. Что же, помимо географии, спасало остров?
Битва снабженцев
Великобритания не хотела войны с революционной Францией. В XVII веке она уже воевала с ней четыре раза, выступая гарантом баланса сил в Европе, и всякий раз била самоуверенных галлов.
Последняя война, наложившаяся на борьбу с североамериканскими колониями, ввергла страну в долги на £250 млн — по тем временам гигантскую сумму. Премьер-министр Уильям Питт Младший желал мира. В 1787-м он заключил торговый договор с Парижем о взаимном снижении пошлин и об отмене паспортов для поездок из одной страны в другую.
Но во Франции началась революция. Страна сползала в кровавый хаос анархии и истерию подозрительности. Любимой темой главарей уличной толпы, да и многих депутатов Конвента, стал поиск «английских шпионов», которых в Париже было не больше чем в 1937-м в Москве. В начале 1793 года, казнив короля Людовика XVI (Питт отказался от попыток спасти его жизнь ради мира с Францией), республика объявила-таки войну Англии, бросив вызов традиции от лица революции.
Население Франции превосходило население Англии почти в два раза. Ее революционные армии сокрушили Австрию и Пруссию, подчинив Италию и захватив Испанию.
К 1809-му почти вся Европа от Пиренеев до Пруссии, от Далмации до Голландии находилась под властью Бонапарта. Россия являлась его союзником, и Англия противостояла ему в одиночку.
Франция рвала с феодальными традициями, открывая путь всему новому. Каждый солдат, получивший полноценные гражданские права, мог дослужиться до маршала, критерием для продвижения служила доблесть, а не происхождение. Была введена метрическая система, изобретен оптический телеграф для связи с войсками, в сражениях для наблюдений использовался недавно придуманный воздушный шар. В стране имелась крепчайшая централизованная власть, введшая призывную систему, всеохватный полицейский контроль.
Англия же представляла собой едва ли не полную противоположность. У нее была малочисленная постоянная армия (всего 40 000 человек в 1793 году), набираемая по найму из подонков общества. «Пойти за королевским шиллингом» (завербоваться в солдаты) означало махнуть на себя рукой, признав неспособность заработать иным способом.
Главнокомандующий герцог Веллингтон называл своих солдат отбросами и негодяями.
Офицерский корпус, напротив, формировался исключительно из «джентльменов», звания и должности необходимо было официально покупать. Правительственная власть разделялась между вечно ссорившимися между собой короной, министрами и палатами парламента. «Феодализм» в отличие от французов никто не искоренял, и даже сто лет спустя, в 1894 году, только 10% земли принадлежало тем, кто ее обрабатывал. Тем не менее планы великого полководца по сокрушению британской империи провалились, а сам он отправился доживать свой век в ссылку под контролем англичан.
Альбион вел все свои войны, переигрывая противника финансами и логистикой. Дабы уменьшить госдолг после неудачной войны с американскими колониями, Питт поднял налоги и учредил так называемый фонд погашения (Sinking fund), в который шли «сверхплановые» налоговые поступления.
Из фонда в год выплачивалось по £9,5 млн — проценты по правительственным обязательствам частным кредиторам, чтобы те не беспокоились и продолжали кредитовать правительство и далее или по крайней мере не судились с короной и не паниковали.
Напротив, французские финансы, надорванные военной поддержкой восставших против Великобритании американцев, после революции 1789 года ничуть не стабилизировались. Продажа «национальных имуществ» не помогла, и страна, экономика которой оставалась полунатуральной и в основном аграрной, погрузилась в гиперинфляцию, погубившую режим Директории, которую сменил Наполеон. При нем, по его собственному выражению, «война кормила войну» — финансировалась завоеванными странами, которые платили контрибуции и были вынуждены содержать оккупационные войска. Экономика подсаживалась на иглу бесконечной агрессии.
Тем временем промышленно-торговая Англия благодаря крепким финансам смогла быстро увеличить число военных кораблей с 303 в 1794 году до 646 в 1799-м.
Сухопутные силы увеличились до 250 000 человек, не считая милиции и территориальной обороны. Каждый шестой мужчина встал под ружье — без ущерба для экономики.
Вторым решающим шагом стала реорганизация логистики после войны с американскими колониями, которую Лондон проиграл, не в силах наладить снабжение войск за океаном. Организованный правительством Морской совет по продовольствию и транспорту создал провиантские базы и пороховые склады в ключевых точках земного шара, так что снабжение экспедиций за тысячи миль не было проблемой для Британии. Война с Францией и ее союзниками была глобальной, англичане не давали покоя противнику в Индонезии и на Цейлоне, в Южной Африке и Аргентине, в Египте и на Гаити.
Наполеон же так и не решил задачи снабжения войск, что послужило одной из главных причин его поражения. Император вверг Великую армию в катастрофу голода в 1812 году в России, но примечательнее другой, не менее важный, логистический провал в Испании.
Кампания 1808–1814 годов на Пиренейском полуострове была битвой служб снабжения. Экспедиционный корпус герцога Веллингтона снабжался по морю за полторы тысячи километров исправнее и надежнее, чем войска французов через границу. Более того, дабы избежать грабежа испанскими союзниками мирных жителей и предотвратить партизанскую войну, герцог взял на свой счет и снабжение испанцев.
Жестом отчаяния императора стало объявление континентальной блокады Англии в 1806 году. Закрытием европейских портов для британских товаров Наполеон думал удушить Альбион, но вышло наоборот. Тысячи французских торговцев и мануфактур разорились, потеряв рынки сбыта и поставщиков. Портовые города захирели, улицы Бордо, крупнейшего торгового центра, заросли травой. Напротив, британские промышленники и купцы в отсутствие конкурентов стали сильнее и даже через контрабандистов поставляли сукно для обмундирования солдат Наполеона.
К концу блокады англичане контролировали 20% мирового товарооборота и 50% торговли промышленными товарами.
Англичане убедительно продемонстрировали превосходство своей экономической и политической системы. Несмотря на ее архаизм по сравнению с французской, она обладала важнейшим свойством — динамичностью и гибкостью. Формальные недостатки оборачивались реальными преимуществами. Так, если сельское хозяйство Франции, где крестьяне после революции получили больше прав, стагнировало, то, по оценке историка, «в Британии феодальные поместья превратились в процветающие аграрные фермы, как нельзя лучше приспособленные для коммерческого использования» — благодаря лучшей охране права собственности (в том числе через «огораживание») и мотивированности арендаторов, работавших преимущественно на рынок. Во Франции же крестьяне, избавленные от феодальной зависимости и купившие землю, зачастую вели натуральное и полунатуральное хозяйство.
Гораздо важнее политической была промышленная революция, произошедшая в Англии, но запоздавшая во Франции. Лондон победил Париж внедрением большого количества паровых машин и разнообразных станков, сделавших возможными масштабное заводское производство, в том числе оружия и боеприпасов. От изобретений Монгольфье и Кюньо французам было мало толку, косная промышленность не могла их освоить и внедрить. Инновационная же экономика Англии моментально усваивала любое новшество. Наполеон счел Роберта Фултона шарлатаном и отверг проект подводной лодки «Наутилус», тогда как Питт дал указание, не теряя времени, использовать изобретения американца. Англичане не сочли зазорным позаимствовать в Индии у своего врага Типу Султана боевые ракеты, которые, усовершенствованные Уильямом Конгривом, сожгли Булонь, Копенгаген и Данциг.
Habeas corpus act, парламентский контроль, политическая состязательность и свобода прессы оказались сильнее диктатуры.
Они обеспечивали способность быстро извлекать уроки. Так, Фредерик, герцог Йоркский, после поражения в Голландии в 1799 году провел эффективную реформу армии, но его самого через несколько лет чуть не привлек к суду парламентский комитет по обвинению в коррупции — неслыханная вещь для континента. Веллингтон говорил: «Наполеон может расходовать людей без счета, но если я потеряю 500 человек без острой необходимости, то предстану перед судом Палаты общин».
Не меняя государственной системы, английское общество научилось выдвигать молодых даровитых лидеров. Питт Младший стал премьером в 24 года, будущего премьер-министра Генри Пальмерстона назначили младшим лордом Адмиралтейства в 23 года, а военным министром в 25 лет. При этом англичане обходились без особой бюрократии. Веллингтон, став впоследствии премьер-министром, собственноручно писал все свои письма, отвечая на каждый поступавший запрос, а Пальмерстон, придя в Форин Офис, руководил мировой политикой, располагая штатом менее чем в 45 чиновников.
Закономерным финалом двадцатилетней борьбы стали Ватерлоо и Венский конгресс — во многом триумф британской дипломатии, гарантировавший Европе сто лет относительно мирной жизни.
Победа в тылу
В 1815–1914 годах Британия находилась в расцвете могущества, будучи центром мировой империи, над которой никогда не заходило солнце. Лондон играл в мировых делах роль схожую с той, что сегодня играет Вашингтон. Но к концу XIX века в мире стали возникать новые силы, бросая вызов Pax Britannica.
Самой опасной стала Германия, объединенная в 1871-м гением Бисмарка. Она стремительно догоняла Англию. Уже в 1910 году Германия произвела 14,8 млн т стали, а Великобритания — только 10,2 млн т. Империя кайзера вырвалась в мировые лидеры в области химической и электротехнической промышленности.
AEG, Siemens, BASF, Bayer, Hoechst, Krupp, Thyssen стали синонимами не только монополистического капитала, но и технического прогресса. Германия покрылась сетью высших технических училищ и школ, выпускавших тысячи инженеров.
Германия требовала места под солнцем, жаловалась, что ее обделили при разделе колоний, и была преисполнена решимости бросить вызов британскому владычеству. Наглядный пример — «гонка дредноутов». Адмирал Тирпиц, ненавидевший Британию, считал: если немецкий флот станет равен по силам британскому, Англия будет избегать конфронтации. К 1914 году на 29 английских линкоров приходилось 17 немецких.
Как Франция в конце XVIII века, Германия создала сильнейшую армию в Европе с безупречной дисциплиной, выучкой, оснащением и лучшим на тот момент Генштабом. Британская же армия к 1914 году состояла из 11 пехотных дивизий и трех кавалерийских, будучи равной по численности армии Сербии.
Ее 113 боевых аэропланов противостояли 384 германским (плюс 30 дирижаблям).
Причин, приведших к Первой мировой войне, бесчисленное множество, но если рассматривать упрощенно, то главной является соперничество Англии и Германии. Последняя выступала как ревизионистская сила, грозившая разрушить старую систему, чьим гарантом служил Лондон, вокруг которого сплотились Франция и Россия, опасавшиеся немецких претензий на мировое лидерство. Выстрел в Сараево оказался той спичкой, которая взорвала накаленную атмосферу неуправляемых националистических и империалистических страстей.
В войну Великобритания вступила позже остальных — 4 августа 1914 года — из-за нарушения Германией нейтралитета Бельгии, гарантом которого являлся Лондон. Захватив инициативу, войска кайзера оккупировали Бельгию и подошли к Парижу. Началась позиционная война, в которой линия фронта почти не менялась на протяжении четырех лет.
Противостояние Антанты и Центральных держав свелось к тому, удастся ли первой задушить экономически противника, или он сумеет нанести поражение, прежде чем истощатся его силы? Лондон сделал ставку на тотальную блокаду Германии, фактически прервав ее морское сообщение с внешним миром. Дредноуты кайзера не осмеливались выйти в открытое море на прорыв, оказавшись ненужными дорогостоящим игрушками. Альбион, истребив рассеянные крейсера противника, все четыре года был хозяином мирового океана.
Первого февраля 1917 года Германия в ответ на блокаду объявила о начале неограниченной подводной войны. Суда всех стран топились без предупреждения в зоне, объявленной запретной. По расчетам немецких экономистов, если бы удалось ежемесячно уничтожать торговые суда общим водоизмещением до 600 000 т, Великобритания через шесть месяцев, лишившись торгового флота, запросила бы мира. Поначалу казалось, что так и произойдет: в феврале было потоплено 105 кораблей (540 000 т водоизмещения), в марте — 147 (594 000 т), а в апреле потерянный тоннаж превысил 880 000 т.
Стратегических запасов в Англии оставалось на шесть недель.
Но ответ был найден быстро — отныне торговые суда шли лишь в составе до зубов вооруженного конвоя. Уже в мае 1917-го потери англичан сократились, а к концу года они уже не отражались на снабжении. Зато вверх пошли показатели потерь немцев. Если за всю войну до февраля 1917-го они потеряли 48 субмарин, то с февраля до конца года — 61. На следующий год их потери составили 69 субмарин. Они лишались большего количества лодок, чем могли строить.
В кратчайшие сроки остров преобразился. В 1916 году был впервые введен обязательный призыв. Профсоюзы договорились с промышленниками, и экономика не знала трудовых конфликтов. В 1915–1916 годах, как пишет историк, «произошла промышленная и социальная трансформация государства, возник беспрецедентный механизм государственного и коллективистского контроля». Он распространился от шахт и железных дорог до торговли.
Было создано Министерство военного снабжения, которое возглавил бывший министр финансов и будущий премьер Дэвид Ллойд Джордж. Наряду с ним возникли такие, ранее непредставимые, министерства, как судоходства, авиации и даже по делам блокады, которое координировало экономическую борьбу с Германией. В 1918 году для победы в пропагандистской войне было учреждено Министерство информации, руководить которым поставили колоритного англо-канадского бизнесмена, газетного олигарха лорда Бивербрука, с которым мы еще встретимся через 20 лет.
Англия, в отличие от Германии, не знала голода. По оценке лидера лейбористов Рамсея Макдональда, во время войны для защиты социальных прав было сделано больше, чем за предыдущие полвека. Возникло бесплатное начальное образование, началось строительство муниципального жилья, медицинская помощь стала общедоступной. Ничего подобного не видела кайзеровская Германия, где, по сути, воцарилась военная диктатура во главе с генералом Людендорфом, тогда как в Англии ни на минуту не нарушались парламентские процедуры, а в декабре 1916-го Ллойд Джордж, бывший левый либерал и пацифист, возглавил коалиционный кабинет.
Можно без преувеличения сказать, что основная победа была одержана в тылу. В то время как жители Британии демонстрировали единение перед лицом врага, несмотря на огромные жертвы и затянувшуюся войну, Германия рухнула в результате революции. И это в тот момент, когда ни один вражеский солдат не попирал ее территорию, а под властью кайзера в результате Брестского мира было около миллиона квадратных километров территории России. Британская модель демократии с упором на традиции доказала свое превосходство над агрессивной авторитарной монархией прусского образца.
«Мы никогда не сдадимся!»
Правительство Великобритании как демократической страны было вынуждено следовать воле избирателей. А избиратели более всего не хотели повторения ужасов войны.
Отвращение к пережитой бойне было так сильно, что ради того, чтобы никогда больше не видеть ничего подобного, Лондон был согласен закрывать глаза на милитаризацию Германии, начавшуюся при Гитлере.
Фюрер вернул призыв в вермахт, начал массивную программу перевооружения — Великобритания предпочитала смотреть на все сквозь пальцы, по принципу «лишь бы не было войны». Эта политика умиротворения вплоть до 1939 года, до оккупации Чехословакии встречала в Британии широчайшую поддержку. После 1918 года были радикально сокращены сухопутные силы, авиация и флот, модернизация вооружений проводилась вяло. Поэтому 3 сентября 1939 года Англия, как 25 лет назад, встретила войну в лучшем случае подготовленной наполовину.
Но ситуация для Великобритании в 1940-м была хуже — СССР выступал союзником Гитлера, Франция была разгромлена и оккупирована, Италия объявила ей войну, а еще через год почти вся Западная Европа оказалась под контролем Германии.
Если в Первую мировую войну немецкие подлодки должны были прорываться в открытый океан, то теперь в их распоряжении были лучшие порты Франции. Но именно в 1940–1941 годах, когда Британская империя в одиночку сражалась с Гитлером и Муссолини, была одержана самая трудная победа острова над континентом. В этот решающий год Британия продемонстрировала вновь — в условиях невиданной ранее опасности — способность быстро мобилизоваться и превратить свои недостатки в достоинства.
После разгрома Франции, когда нависла угроза вторжения на Альбион, Уинстон Черчилль произнес свою знаменитую речь в парламенте: «Мы пойдем до конца… будем сражаться на морях и на океанах, …мы будем оборонять наш остров, чего бы это ни стоило, мы будем сражаться на побережье, мы будем сражаться в пунктах высадки, мы будем сражаться на полях и на улицах… Мы никогда не сдадимся!» Черчилль писал впоследствии: «Гитлер был убежден, что Англия — пацифистская и выродившаяся страна.
Он, однако, не понимал, какие глубокие сдвиги совершаются в Англии и во всей Британской империи, когда раздается боевой призыв, что те самые люди, которые ревностнее всех ратуют за мир, в мгновение ока превращаются в неутомимых тружеников во имя победы».
В августе 1940-го, когда началась воздушная битва за Британию, у англичан было 704 исправных истребителя и около 900 летчиков. Немцы превосходили их минимум в полтора раза. Но Британия сумела первой в мире разработать радары для системы ПВО и полностью «закрыла» свое побережье, заблаговременно засекая подлет противника. Против секретной системы радионавигации люфтваффе королевские ВВС разработали эффективные приемы постановки помех, которые порой приводили к тому, что немецкие летчики садились на британские аэродромы, думая, что они уже на территории Германии.
Было создано Министерство авиационной промышленности во главе с лордом Бивербруком, отличавшимся крайне неортодоксальным подходом к управлению.
Он разместил аппарат министерства в собственном поместье, широко привлекал людей из бизнеса, отменил привычные бюрократические формальности. Если за первые четыре месяца 1940-го было изготовлено 638 истребителей, то до конца года с момента возникновения министерства — 1875. Британия производила в 2,5 раза больше самолетов, чем Германия. Была организована служба, которая распределяла заказы на ремонт самолетов среди частных фирм, благодаря чему за то же время в строй было возвращено еще 1900 машин.
Даже на пике опустошительных налетов бомбардировщиков в столице продолжалась работа всех коммунальных служб, не затихала деловая активность Сити, более того, продолжались работы по озеленению его пригородов, а в 1943 году было закончено строительство очередного моста через Темзу — Ватерлоо.
Хотя позиции немцев были куда выгоднее, чем в Первую мировую, они потерпели катастрофическую неудачу и в попытке подорвать экономику Англии, нарушив ее торговое сообщение по морю.
Британцы ни дня не голодали: большинство судов, плывших в страну и из страны, прибывали к месту назначения. Напротив, немецкий флот потерял 783 подводные лодки, на которых погибло 30 000 моряков — три четверти всех подводников Германии. Англичане, координируя усилия через созданное Черчиллем Министерство экономической войны (Ministry of economic warfare), с первых недель взяли противника в блокаду, заставив немцев страдать от дефицита необходимого сырья.
Ничто не показывает лучше разницу между тоталитарным и демократическим военным менеджментом, чем выбор приоритетов в создании оружия нового поколения во время Второй мировой войны. Гитлер, славившийся тем, что знал наизусть все показатели пушек, самолетов, танков вермахта, сделал ставку на оружие возмездия (Wunderwaffe) — самолеты-снаряды V-1 и ракеты V-2. Программа по их созданию никак не затормозила продвижение союзников к Германии, оказавшись одним из самых громких провалов в истории.
В то же время англосаксы, лидеры которых никогда не вдавались в мельчайшие технические подробности, а главное, не навязывали своего мнения военным и конструкторам, сделали выбор в пользу создания атомной бомбы, которая оказалась действительно способной изменить ход войны, правда, уже в ее конце, в случае с Японией. Напомним, что Британия первой начала работу над ядерным оружием (исследовательский комитет MAUD и проект Tube Alloys) еще в 1940 году, а затем передала свои наработки в этой сфере Америке.
Еще одним проектом в ходе Второй мировой войны, сопоставимым по значению и размаху с Манхэттенским, стала операция ULTRA — расшифровка британской контрразведкой секретных сообщений противника на самом высшем уровне вплоть до ставки фюрера. В Блетчли-Парке над расшифровкой радиоперехватов немцев работала группа, в которую входило до 12 000 человек. В нее привлекали людей самых разных профессий — не только математиков и лингвистов, но даже специалистов по разгадыванию кроссвордов.
Немцы не могли достичь ничего подобного. Вопреки мифам их разведка работала слабо и неорганизованно. В отличие от англичан они слабо представляли себе планы противника — еще в самом начале войны все их немногочисленные шпионы в Британии были арестованы и перевербованы, что стало частью операции Double Cross. Через них немцам поступала ложная информация, что сыграло свою роль в обеспечении внезапности при высадке в Нормандии.
Не уступая в технической изобретательности (тот же V-2 и, например, реактивный истребитель Me-262 были выдающимися достижениями своего времени), нацистская Германия уступила Англии в главном — в организации, то есть управлении, логистике и производстве. Крайний субъективизм, бессистемность, неспособность доводить до конца начатое были неотъемлемыми чертами тоталитарного государства.
Историю не обмануть, и Вторая мировая стала последней великой битвой Англии, после которой начался закат Британской империи.
Но в 1939–1945 годах Альбион совершил главное — он отстоял свою свободу. А модель англосаксонской цивилизации — демократия, помноженная на традиции, продолжает процветать.
Англия и Европа: от средних веков к новому времени/ под ред. А. Ю. Прокопьева
2 199 ₽ + до 329 бонусовКупить
Цена на сайте может отличаться от цены в магазинах сети. Внешний вид книги может отличаться от изображения на сайте.
Последний экземпляр1
Цена на сайте может отличаться от цены в магазинах сети. Внешний вид книги может отличаться от изображения на сайте.
Книги про Средневековье
Предлагаемый сборник приурочен к юбилею одного из ведущих отечественных медиевистов-англоведов, профессора Санкт Петербургского университета С. Е. Федорова. Представлены научные статьи с весьма широкой тематикой, дающие представления об отдельных явлениях общественной и культурной истории Британских островов и различных регионов континентальной Европы.
В центре внимания — аспекты средневекового права, характерные черты организации монархической власти, представления современников о собственной «этнической» и «протонациональной» истории, особенности средневекового городского мира и церковных учреждений, свидетельства отдельных источников и политические события. Хронологические рамки охватывают собственно средневековый период и начало Нового времени. Авторы очерков — крупные ученые, представляющие различные академические и университетские центры нашей страны.
Описание
Характеристики
Книги про Средневековье
Предлагаемый сборник приурочен к юбилею одного из ведущих отечественных медиевистов-англоведов, профессора Санкт Петербургского университета С. Е. Федорова. Представлены научные статьи с весьма широкой тематикой, дающие представления об отдельных явлениях общественной и культурной истории Британских островов и различных регионов континентальной Европы.
Сборник рассчитан как на специалистов, так и на широкий круг читателей, интересующихся историей Европы.
Алетейя
На товар пока нет отзывов
Поделитесь своим мнением раньше всех
Как получить бонусы за отзыв о товаре
1
Сделайте заказ в интернет-магазине2
Напишите развёрнутый отзыв от 300 символов только на то, что вы купили3
Дождитесь, пока отзыв опубликуют.
Если он окажется среди первых десяти, вы получите 30 бонусов на Карту Любимого Покупателя. Можно писать неограниченное количество отзывов к разным покупкам – мы начислим бонусы за каждый, опубликованный в первой десятке.
Правила начисления бонусовЕсли он окажется среди первых десяти, вы получите 30 бонусов на Карту Любимого Покупателя. Можно писать неограниченное количество отзывов к разным покупкам – мы начислим бонусы за каждый, опубликованный в первой десятке.
Правила начисления бонусовКнига «Англия и Европа: от средних веков к новому времени/ под ред. А. Ю. Прокопьева» есть в наличии в интернет-магазине «Читай-город» по привлекательной цене.
Если вы находитесь в Москве, Санкт-Петербурге, Нижнем Новгороде, Казани, Екатеринбурге, Ростове-на-Дону или любом
другом регионе России, вы можете оформить заказ на книгу
«Англия и Европа: от средних веков к новому времени/ под ред.
Путеводитель по Англии. Автор: Рик Стивс. Наслаждайтесь городской кухней, парками, большими площадями и дворцами. Живой театр занимает центральное место в ночное время.
▲▲▲ Баня Благородный город-демонстрация в георгианском стиле, построенный вокруг остатков древнеримской бани.
▲▲▲ Йорк Средневековый город, обнесенный стеной, с величественным готическим собором, отличными музеями (викингов, викторианцев, железных дорог) и атмосферным старым центром.
▲▲ Виндзор и Кембридж Хорошие однодневные поездки из Лондона включают Виндзор, где вы увидите впечатляющий родной замок современной монархии. Кембридж, один из лучших университетских городов Англии, славится потрясающей часовней Королевского колледжа и библиотекой Рена.
▲ Кентербери Приятный паломнический город с оживленным компактным центром, который привлекает больше пешеходов и покупателей, чем паломников.
▲ Дувр и Юго-Восточная Англия Внушительный Дуврский замок, знаменитые Белые скалы и великолепные виды на Ла-Манш. Неподалеку находятся пышные сады Сиссингхерст, город на холме Рай и историческое место битвы при Гастингсе.
▲ Брайтон Яркий пляжный курорт на южном побережье Англии с его развлекательным пирсом, Королевским павильоном и смотровой башней делает развлекательную остановку.
▲ Портсмут Оживленный город судостроения с историческими верфями, римскими руинами и величественным замком Арундел поблизости.
▲ Дартмур Таинственный, пустынный, покрытый болотами национальный парк с дикими пони, пешеходными тропами и древним каменным кругом.
▲ Корнуолл Злой полуостров, усеянный доисторическими руинами, а также приморские курортные города Пензанс и Сент-Айвс, предполагаемый замок Тинтагель короля Артура, оконечность Англии в Лендс-Энде и другие необычные достопримечательности.
▲▲ Гластонбери и Уэллс Благодаря своему Святому Граалю и знаниям короля Артера, Гластонбери обладает мистической атмосферой Нью Эйдж. В приятном городке Уэллс есть искусно укрепленный собор. Оба города легко посетить из Бата.
▲▲ Эйвбери, Стоунхендж и Солсбери О каменных кругах, вызывающих покалывание в спине, см. знаменитый Стоунхендж и меньший, менее туристический Эйвбери. Неподалеку находится Солсбери и его потрясающий собор.
▲▲ Оксфорд Величественный университетский город с дворцом Бленхейм — одним из лучших в Англии — на пороге.
▲▲ Котсуолдс Удивительно причудливые деревни, в том числе уютный рыночный городок Чиппинг Кэмпден, популярная деревушка Стоу-он-те-Уолд и удобный транзитный узел Мортон-ин-Марш, разбросаны по холмистой местности.
▲ Стратфорд-на-Эйвоне Милый родной город Шекспира и лучшее место, где ставят его пьесы.
▲ Уорик и Ковентри Лучший средневековый замок Англии в приятном Уорике и волнующая разбомбленная оболочка древнего собора в Ковентри.
▲ Ущелье Айронбридж Место рождения промышленной революции с достопримечательностями и музеями, рассказывающими историю, изменившую мир.
▲ Ливерпуль Обновленный портовый город и родной город Битлз.
▲ Блэкпул Самый безвкусный и веселый пляжный курорт Англии.
▲▲ Озерный край Идиллический пейзаж с озерами и холмами, увлекательными прогулками и прогулками, старинными долинами, достопримечательностями Уильяма Вордсворта и Беатрикс Поттер, а также очаровательным родным городом Кесвик.
▲ Северный Йоркшир Немногочисленные руины аббатств, пустынные болота и приморские городки (включая шумный Уитби и крошечные Стэйтс).
▲ Дарем и Северо-восточная Англия Молодой рабочий город с великолепным собором, а также (поблизости) музеем под открытым небом, римскими руинами стены Адриана, Святым островом и замком Бамбург.
Является ли Великобритания европейской? | Блог
Почему мы не можем согласиться с тем, что Великобритания является европейской страной? Потому что это не так просто, — говорит Тимоти Гартон Эш, — наши связи с англоязычными народами остаются очень крепкими.
Великобритания — страна множественной идентичности, иначе это ничто. Но более глубокая европейская идентичность существует, если мы этого хотим.
Британия была объявлена »мертвой» Эндрю Марром и «упраздненной» Питером Хитченсом. На протяжении десятилетий люди думали о Британии как о классическом национальном государстве. Теперь Норман Дэвис говорит нам, что Британия никогда не была национальным государством. Энтони Барнетт говорит, что Британия никогда не была нацией, хотя Англия ею была. Но Роджер Скратон в своей замечательной книге об Англии сообщает нам, что Англия, которую он тоже считает мертвой, тоже не была нацией, а была просто страной, землей, домом.
Начинаешь тосковать по прозрачной простоте немецких дебатов об идентичности с их элементарными различиями между Staatsvolk и Kulturvolk и так далее.
Говоря более прозаически, ответ на вопрос «Является ли Британия европейской страной?» может сильно отличаться от того, что сейчас иногда с любопытством называют «децентрализованными территориями» Шотландии, Уэльса и Северной Ирландии. Действительно, Энтони Барнетт утверждает в своей книге «На этот раз», что британская оппозиция Европе на самом деле является английской оппозицией Европе.
Для некоторых Британию можно спасти, только если у нас будет больше Европы; для других Англию можно спасти, только если у нас будет меньше. Однако для обоих этот вопрос является центральным. Хьюго Янг в книге «Этот благословенный заговор» говорит, что основной вопрос последних 50 лет заключался в следующем: «Может ли Британия … действительно принять то, что ее современная судьба — стать европейской страной?» Но что это значит? Если существительное «Британия» неуловимо, то прилагательное «европейский» еще более трудноуловимо. Это верно для всех европейских языков, но особенно для английского.
С небольшим трудом мы можем определить шесть возможных значений слова «европейское». Два из них архаичны и погребены, но имеют значительную загробную жизнь: быть европейцем — значит быть христианином, а быть европейцем — значит быть белым. Кроме того, есть три взаимосвязанных значения, которые более знакомы. Первый — географический: Европа — второй по величине континент, западное продолжение Евразии. Являемся ли мы частью этого? Географы говорят, что да. Многие британцы сомневаются в этом, поскольку второе из этих трех взаимосвязанных значений, как сообщает нам словарь английского языка Коллинза, означает «континент Европы, за исключением Британских островов». (Интересно, где это оставляет Ирландию.) Это знакомое использование. Мы говорим: «Джим уезжает в Европу» или «Фред вернулся из Европы». Европа находится в другом месте. В-третьих, Европа означает ЕС.
В современном британском употреблении эти три значения очень часто опускаются, но в политических дебатах преобладает третье.
В этом смысле вопрос «является ли Британия европейской?» сводится к вопросу: полноправно ли Великобритания участвует в ЕС? Поддерживает ли он какую-то версию того, что люди в континентальной Европе признали бы европейским проектом?
И все же есть, наконец, шестое чувство европейца, более возвышенное и загадочное. Это шестое чувство было отражено в недавнем заголовке в International Herald Tribune: «Отменить санкции в отношении «европейской» Австрии, комиссия советует ЕС». Группа из трех «мудрецов» только что после долгих размышлений пришла к выводу, что Австрия является европейской страной. Таким образом, заявление звучит нелепо. Чем еще они считали Австрию? Африканский? Но мы знаем, что они имели в виду. У них был каталог того, что называется «европейскими стандартами» или «европейскими ценностями», и они сравнивали с ним Австрию.
Другими словами, против не описательной, а нормативной, предписывающей, идеалистической версии Европы — или того, что Гонзаг де Рейнольд назвал, L’Europe europeenne.
Европейская Европа, в которой Гитлер и Гальдер почему-то не были европейцами — или, по крайней мере, были неевропейцами. Это был, так сказать, комитет Палаты представителей по антиевропейской деятельности.
Является ли Британия европейской в этом смысле? Вы можете пройтись по списку европейских ценностей и поставить напротив каждой записи галочку, крестик или вопросительный знак. Но это имело бы какое-то значение только в том случае, если бы мы считали важным ставить вопрос таким идеалистическим образом.
Имея в виду эти конкурирующие значения европейского языка, я хочу задать вопрос более прозаично, эмпирически — осмелюсь сказать, британский или английский? — способ. В чем Великобритания больше отличается от стран континентальной Европы, чем друг от друга? В чем Великобритания больше похожа на другие страны — США, Канаду или Австралию — чем на европейские?
Первый общепринятый ответ — «история». Наша история долгое время рассказывалась как история британцев — или она английская? — исключительность.
История разделения, начавшегося с отделения прибрежного острова от материка, а затем, после окончания Столетней войны, политического разделения. Дж. М. Тревельян в своей «Английской социальной истории» говорит, что после этого Британия стала «странным островом, пришвартованным к континенту». И история преемственности, контрастирующей с непостоянной изменчивостью континента, постоянно меняющимися режимами и границами, монархами и конституциями. Трогательная история о медленном, неуклонном органическом росте институтов, общего права, парламента и уникальной концепции суверенитета, которым наделена корона в парламенте.
Это были «1000 лет истории», которым, по мнению Хью Гейтскелла, угрожала опасность, если Великобритания присоединилась к Франции и Германии в континентальном европейском сообществе. История была рассказана пурпурной прозой Дж. М. Тревельяном, Артуром Брайантом, Уинстоном Черчиллем и Х.Э.Л. Фишером. Первоначальная историография восходит к поздней викторианской Британии, но она по-прежнему оставалась доминирующей версией нашей истории вплоть до 1950-х и 1960-х годов.
Определенно, это была версия, на которой я вырос и на которой выросло большинство британцев старше 40 лет.
Частично это из-за того, что вы могли бы назвать отставанием учебника. Сама оригинальная историография неизбежно следует за событиями и пытается их объяснить или рационализировать. Но учебники, школьные учебники и детские книги обычно отстают еще на десять, двадцать или даже 30 лет. Это означает, что исключительное видение, хотя и поздневикторианское по происхождению, оказало огромное влияние вплоть до нашего времени.
Вы находите следы этого представления о себе в самых неожиданных местах. Я нашел его даже в выступлении Тони Блэра в Варшаве в октябре 2000 года. В середине очень ясного пассажа о Британии и Европе он внезапно описывает Британию как «гордую и независимую островную расу (хотя в ней течет много европейской крови). наши вены)». Артур Брайант, ты должен жить в этот час!
Чтобы привести несколько гораздо более скромных примеров, в письме в Daily Mail в январе 1997 года мы читаем: «Кажется, мы находимся в одном тикании часов от потери нашего суверенитета, нашей независимости, а не только через 1000 лет».
истории, но история с тех пор, как первый человек стремился защитить эту страну от захватчиков». Или послушайте азиатского британца Тома Пателя, двадцатилетнего гея, только что вернувшегося с отдыха на Корфу со своим любовником Джоном Смитом и говорящего с Ясмин Алибхай-Браун: «Знаете, нам, англичанам, так трудно. Они не такие, как мы. Когда мы с Джоном тихонько целовались, совсем не так, как в Англии, весь этот яд витал вокруг нас. Мы островитяне, мы не такие, как эти крестьяне».
Итак, вера в британскую или английскую исключительность глубока и широка. Теперь вопрос историка должен заключаться в следующем: насколько исключительной является британская исключительность?
На самом деле, если вы посмотрите на историографию других европейских народов, вы поймете, что исключительность — это норма. Каждая национальная историография занимается тем, что характерно для этой нации. И большинство европейских наций противопоставляют свою исключительность некой идеализированной «западной» или «европейской» нормальности, примером которой обычно служат Франция и Великобритания.
Литература об «особом пути» Германии в современной истории, Sonderweg, посвящена тому, почему Германия не стала «нормальным» демократическим национальным государством, как Великобритания. Эти элементы есть и в каждой восточноевропейской национальной историографии.
Это также зависит от того, с какой Европой вы нас сравниваете. Если вы сравните Великобританию просто с первыми шестью членами ЕЭС, странами с большим количеством общего римского и священного римского, т.е. каролингского, наследия, Британия действительно выглядит исключительной. Но если вы сравните Великобританию с другими 14 нынешними государствами-членами ЕС, или с 20, которые скоро станут членами, или с 30, которые могут стать членами через 10-15 лет, то Британия вряд ли вообще выглядит исключительной, потому что история из этих стран сами по себе чрезвычайно разнообразны. Кроме того, в последнее десятилетие такие историки, как Хью Кирни, Джереми Блэк, Линда Колли и Норман Дэвис, подвергли масштабной деконструкции этого великого повествования об исключительности британцев или англичан.
Большая часть этой деконструкции заключалась не в открытии чего-то нового в прошлом, а просто в двойном смещении фокуса. Во-первых, это изменило фокус, чтобы взглянуть на всю историю Британских островов. Во-вторых, он рассмотрел нашу национальную историю в более широких европейских рамках. Работа Джереми Блэка оказалась особенно полезной для систематического сравнения с опытом континентальной Европы. Нам напоминают, например, что некоторые другие люди в Европе также приняли протестантизм — более того, один или два из них действительно изобрели его. Нам напоминают, что на протяжении долгих отрезков британской истории Британия — или ее значительная часть — принадлежала государству, расположенному за Ла-Маншем.
Прежде всего, эта деконструкция показывает нам, что преемственности гораздо меньше, чем предполагалось в общем повествовании, особенно если вы посмотрите на историю Уэльса, Шотландии или Ирландии. В книге «Острова» Норман Дэвис приводит список из 16 различных штатов в истории этих островов, десять из них за последние 500 лет.
Джереми Блэк замечает, что британцы обладают «гениальной способностью создавать видимость преемственности». Фердинанд Маунт в своей книге о британской конституции называет это «мифом о преемственности». Мы изобрели «Изобретение традиции» — не просто книгу, а вещь. Питер Скотт справедливо заметил, что «Британия — выдуманная нация, не намного старше США».
Несмотря на всю эту сравнительную деконструкцию, нет никаких сомнений в том, что Великобритания в 1939 году все еще была исключительным местом. Эта исключительность незабываемо воспроизведена Джорджем Оруэллом на последней странице «Посвящения Каталонии», когда он возвращается после гражданской войны в Испании и едет поездом в Лондон через южную Англию, наблюдая «баржи на болотистой реке, знакомые улицы, плакаты и плакаты». рассказывая о крикетных матчах и королевских свадьбах, о мужчинах в котелках, о голубях на Трафальгарской площади, о красных автобусах, о синем полицейском — все спят крепким, крепким сном Англии, — конечно, он уточняет Англию, — от чего я иногда боимся, что никогда не проснемся, пока нас не выдернет из него грохот бомб».
Теперь нам рассказывают новую историю, сопровождающую деконструкцию или реконструкцию нашей национальной истории. Дело в том, что за 60 лет, прошедших с тех пор, как Британия была грубо разбужена грохотом бомб, страна стала гораздо более европейской, менее замкнутой, менее трансатлантической и постимперской. Но только половина этой истории кажется мне правдой. Да, Британия стала гораздо менее обособленной, менее обособленной. Но действительно ли ослабла заокеанская или постимперская составляющая нашей идентичности, особенно по отношению к тому, что Черчилль называл англоязычными народами?
Мы стали свидетелями деинсуляризации Британии. Но неясно, что пришло на смену европеизации, или американизации, или просто глобализации. Если мы начнем с самого верха, с суверенитета, закона и правительства, станет очевидным, что Британия стала гораздо более европейской. От Римских договоров до Амстердамского договора — а теперь и Ниццкого — британский суверенитет разделялся и ограничивался.
Наше английское общее право часто подчиняется европейскому праву, как и шотландское право.
У нас даже есть такая странная континентальная штука, кодифицированные права, когда Европейская конвенция о правах человека прописана в британском законодательстве. В практике правительства интимность сотрудничества с партнерами в ЕС не имеет себе равных где-либо еще. С другой стороны, если вы посмотрите на содержание политики и спросите, что является самым большим источником вдохновения для британской политики за последние 20 лет, ответом должны быть США. Это то, что объединяет правительства Тэтчер и Блэра: увлечение американской политикой и американскими решениями.
Да, в оборонной политике, спустя почти четыре столетия после потери Кале в 1558 году, мы снова сделали то, что историк Майкл Говард назвал «континентальным обязательством». Британские войска постоянно дислоцируются на европейском континенте. Но в каком контексте? В контексте НАТО: трансатлантическая организация. Запланированные европейские силы быстрого реагирования если и изменят ситуацию, то лишь медленно.
Да, во внешней политике у нас очень тесное сотрудничество с европейскими партнерами. Но взгляните на Балканы: крупнейший внешнеполитический вызов Европы за последние десять лет. Где были сделаны ключевые политики? Не в ЕС, а в Контактную группу четырех ведущих держав ЕС плюс Россия и США, а затем в так называемую Пятерку, ту же группу без России. Кто является ключевым партнером, которому обычно делают первый телефонный звонок? Соединенные штаты.
А как насчет нашей версии капитализма? В своей книге «Капитализм против капитализма» Мишель Альбер определяет нас как часть англо-американской модели, а не рейнско-альпийской модели. Уилл Хаттон в своем «Состоянии, в котором мы находимся» помещает нас где-то посередине. Сильные стороны нашей экономики, как и экономики США, находятся в таких областях, как финансовые услуги или средства массовой информации. У нас не так много мелких фермеров и крупных производителей, характерных для Франции и Германии и получающих структурную выгоду от ЕС.
Да, большая часть нашей торговли идет с ЕС, но самая большая часть наших инвестиций находится в США или из США.
А общество? В выпуске сборника «Социальные тенденции» 2000 года есть предисловие А.Х. Холси, в котором он цитирует еще одно из знаменитых произведений Джорджа Оруэлла А.Х. «толпа в больших городах с мягкими узловатыми лицами, плохими зубами и мягкими манерами отличается от европейской толпы». Хэлси говорит, что сегодня это было бы не так. Просматривая весь комплекс данных о социальных реалиях, он заключает, что произошло «уподобление жизни в Британии жизни в других передовых индустриальных странах, в Европе и Северной Америке». Действительно, в тесте социальной реальности Лондон, безусловно, ближе к Торонто, чем к Киеву. Так что «множество», к которому принадлежит Британия, — это не Европа как таковая, а то, что часто называют Западом.
Опять же, многие британские «проевропейцы» любят приводить образ жизни, свидетельствующий о европеизации Британии: «посмотрите на все, что мы пьем кьянти и капучино, на отпуска, проведенные в Испании или Италии, на дома, принадлежащие Франции».
Имена, которые теперь «знакомы с наших уст как нарицательные слова», больше не Гарри Король, Бедфорд и Эксетер, а Арсен Венгер, П. Я. Жербо и Свен Горан Эрикссон, новый менеджер сборной Англии по футболу. Но на каждый из этих примеров европеизации можно было бы привести как минимум равный и противоположный пример американизации. На каждый капучино-бар приходится по крайней мере один McDonald’s или Starbucks. Американские фильмы, американские телевизионные программы и американский английский составляют основную, даже доминирующую часть нашей популярной культуры.
Вы можете сказать, что это лишь часть того, что значит быть европейцем в начале 21 века. Такая американизация — это, так сказать, европейское явление. Во многом это правильно. Но в Британии это особенно интенсивно; мы являемся его частью в отличие от континентальных европейцев. Это касается не только наших отношений с США. В опросе Харриса в 1990 году британцев спросили, в какой другой стране они хотели бы жить. Более 50% упомянули Австралию, Канаду, США или Новую Зеландию.
Франция, Германия и Испания набрали всего по 3 процента каждая. Свидетельство отношения, конечно.
Добавить небольшой семантический индикатор. Есть фраза, которую многие в Британии используют, когда говорят об Америке: «за океаном». «За прудом» — как будто Атлантика была всего лишь утиным прудом, а Америка — всего лишь другой стороной деревенской зелени. В одной смысловой границе Ла-Манш становится шире Атлантики.
Хьюго Янг настаивает на том, что все это анахронизм: живое отождествление с тем, что Черчилль назвал «англоязычными народами», исчезает, и, в конце концов, Америка становится более испаноязычной и менее англо-ориентированной. «Англоамериканизм, — пишет он, — должен перестать препятствовать возникновению европейского сознания в этой европейской стране». Это кажется мне ложной оппозицией, нереалистичной и, вероятно, нежелательной. Я согласен с Робертом Конквестом, когда он пишет: «На Западе прежде всего англоязычное сообщество на протяжении столетий прокладывало и поддерживало золотую середину между анархией и деспотизмом».
Заявление звучит несколько самодовольно, но как историческое обобщение оно кажется мне по существу верным. Это важная и положительная часть нашей идентичности.
Итак, вернемся к вопросу «Европейская ли Британия?» в самом привычном, но и самом поверхностном смысле: «полностью ли Великобритания привержена ЕС и какой-то версии европейского проекта?» Ну, опять же, что мы подразумеваем под Британией? Если мы имеем в виду нынешнее избранное правительство, то однозначно утвердительный ответ. Если мы имеем в виду общественное мнение, то ответ — решительное нет.
Октябрьский Евробарометр 2000 г. задал обычные вопросы об идентификации с ЕС. Британия находится внизу таблицы. Полезно ли членство для вашей страны? Только 25% британцев говорят «да». Принесло ли членство пользу вашей стране? 25 процентов. Довериться Еврокомиссии? 24 процента. Поддержка евро? 22 процента. Только в поддержке общей политики безопасности и расширения Британия не находится в самом низу (хотя поддержка приоритета расширения составляет всего 26%).
Вы можете сказать пару вещей, чтобы квалифицировать эту картину — мрачную или ободряющую, в зависимости от вашего взгляда. Во-первых, эти британские ответы чрезвычайно изменчивы. Если взять первый вопрос о том, хорошо ли членство, то цифры таковы: 1973 г. — 31%; 1975 год — 50%; 1981 г. — 21%; 1991 год — 57%; 1997 год, 36 процентов. Дико вверх и вниз. Роберт Вустер настаивает на том, что британские взгляды на ЕС сильны, но не глубоки. Вустер различает «мнения», «отношения» и «ценности». Он утверждает, что это всего лишь мнения, на которые повлияло последнее освещение в прессе, в целом не симпатизирующей ЕС. Отношения, в смысле более устоявшихся взглядов, Вустер находит особенно среди «средних, пожилых мужчин».
Тем не менее доказательства, которые я собирал по частям, и повседневный опыт общения с так называемыми «обычными людьми» указывают на то, что здесь задействованы и более глубокие установки — и отнюдь не только среди представителей среднего класса. пожилые мужчины, которые до сих пор доминируют в политических дебатах и в СМИ.
Таким образом, если процитировать еще один опрос, опрос BBC Mori в 1995 году спросил: «Насколько вы чувствуете себя европейцем?» Только 8% респондентов ответили «много», 15% «прилично», а 49% ответили «нисколько».
Часто говорят, что Британии свойственно говорить о Европе как о чем-то другом. Это неправда. В Европе есть несколько стран, где люди говорят о Европе как о чем-то другом — по крайней мере, часть времени. Это делают испанцы, португальцы, поляки, греки, венгры. Разница в том, что для них Европа может быть где-то в другом месте, но они хотели бы быть в другом месте. Есть, я думаю, только две страны в Европе, которые не только говорят о Европе как о каком-то другом месте, но еще совсем не уверены, хотят ли они быть там. Это Великобритания и Россия.
Эдвард Хит сказал в Палате общин в октябре 1971 года: «Мы приближаемся к моменту, когда, если эта палата примет такое решение сегодня вечером, она станет таким же нашим сообществом, как и их сообщество». Тридцать лет спустя мы немного приблизились к этому моменту.
Конечно, мы все знаем, что наши элиты глубоко разделены по этому вопросу. Но даже самые интеграционные британские «европейцы» не говорят о Европе так, как это делают континентальные элиты, само собой разумеется. Мы не говорим о Европе просто как о европейцах, занятых общим делом. Отчасти потому, что мы чувствуем запах лицемерия. Мы подозреваем национальную инструментализацию европейской идеи. Помните комментарий Гарольда Макмиллана о де Голле: «Он говорит о Европе и имеет в виду Францию». Вероятно, каждый британский премьер-министр после Макмиллана испытывал искушение сказать это в частном порядке о нынешнем французском президенте (за исключением, возможно, Хита о Помпиду). Ибо отчасти это правда — и не только Франции. Я написал целую книгу, описывающую, как Германия преследовала свои национальные интересы во имя Европы. Но это верно только отчасти.
Существует также — и в большей степени в случае с Германией — подлинная, эмоциональная идентификация с более крупным общим проектом Европы.
Эмоция в политике всегда лежит где-то рядом с границей между подлинным и фальшивым, между искренностью и лицемерием, но здесь есть составляющая подлинной эмоции.
Это связано с моим последним, шестым чувством европейца: нормативным чувством l’Europe europeenne. Европа как идеал, миф, из которого состоят политические идентичности. Именно этого шестого чувства, как мне кажется, почти не хватает даже у британских «европейцев». Я видел только один намек на это в последние годы. Это было тогда, когда Хартия 88 и другие левоцентристы выступили за конституционную реформу с точки зрения «европеизации» Британии. «Европейский» в этом контексте означал более демократичный, более современный, справедливый, открытый — квинтэссенция лучшей современной европейской практики. Но потом появился Джонатан Фридланд и сказал: «Нет, что нам действительно нужно, так это американизация Британии; нам нужно, как гласит название его книги, принести революцию домой. Американская революция, так сказать. И — это Британия — идеализированная Америка превосходит идеализированную Европу.
Мой вывод? Заключения нет из-за самой природы «исследований идентичности», которые редко приводят к каким-либо четким выводам, а также из-за особой природы британской идентичности. Возможно, утверждение «нет вывода» на самом деле является выводом, даже важным и положительным. Нет сомнения, что европейская идентичность доступна для Британии.
Здесь есть много материала, из которого можно построить европейскую идентичность, если мы того пожелаем; сделать «нас», а не «их». Но это не может быть личностью. Мы не можем сделать заявление, которое, кажется, хочет сделать Хьюго Янг: «Великобритания — европейская страна, и точка». Или, как мы говорим на наш американизированный манер, и точка.
Другие идентичности просто слишком сильны — не столько островная идентичность, сколько западная и трансокеанская идентичность, идентификация не только с США, но и со всеми англоязычными народами. А еще есть все внутренние идентичности, шотландцы, валлийцы, ирландцы, англичане. Ответ на вопрос «Является ли Британия европейской?» должно быть «да, но не только».
Европейская идентичность Британии может быть лишь частичной, поскольку Британия всегда была и останется — до тех пор, пока существует Британия, — страной множества пересекающихся идентичностей.
Тем не менее, сказать «частичная идентичность» не обязательно означает поверхностную идентичность, которой в настоящее время является европейская идентичность Великобритании. В конце концов, в нашей собственной истории были примеры очень глубоких частичных идентичностей: английская идентичность, шотландская идентичность. Если Британия хочет стать полноценным и эффективным участником европейского проекта, в центре которого находится ЕС, и во что бы он ни превратился с расширением, эта идентичность должна быть более глубокой. Должна быть какая-то более эмоциональная идентификация с общим делом; просто оттенок, возможно, идеализма, даже моего шестого чувства.
Это важно не только для нашего собственного положения в Европе; это важно для самого проекта. Ибо британцы лучше, чем кто-либо другой, знают, что искусственные, выдуманные политические структуры не могут выжить без уз эмоциональной идентификации, без какого-то общего мифа, некоторой мистики или того, что Бэджхот, писавший о британской конституции, назвал просто «магией».